Рис молча выслушал ее историю с непроницаемым лицом. Стало быть, она предала собственную семью… Конечно, она тогда была всего лишь ребенком, и выросла она совсем не в такой ситуации, как он. Почему он стал таким подозрительным, почему всегда ждал худшего? Потому что регенты его этому научили. Вбили, втемяшили ему: как только покажется, что стало лучше, что все оставили тебя в покое, на тебя тут же обрушится новый удар.
Но Алисия, судя по ее рассказам, выросла в любящей семье, окруженная доверием и теплом. Ее научили верить людям, а не ждать подвохов. Потому-то, наверное, она и поверила первому встречному, пообещавшему то, на что Ристерд не купился бы даже лет в двенадцать под угрозой розги.
С самой первой встречи ему показалось, что они с Алисией похожи, и теперь он понял, в чем. Они оба оказались в ловушке своего воспитания, попались в капкан, расставленный другими.
— М-м-м… — протянул он, прижимая ее спиной к себе. Какое-то время он не знал, что сказать, и просто лежал в раздумьях, обнимая Алли и не давая ей расплакаться от чувства вины. — Не могу сказать, что ты не виновата. Тебе бы стало легче, но ты же знаешь, что это вранье.
Прозвучало жестоко, но Ристерд знал: она виновата. В меньшей ли степени, в большей ли, предательство собственной семьи – тяжкий проступок. Стоило лишь рассказать отцу или матери о поступившем предложении, и все могло бы повернуться иначе, но она поступила иначе.
Однако и возложить на нее всю вину было невозможно.
— Но я понимаю, каково это. Когда тебя используют, а ты всего лишь ребенок, который не понимает. Или не хочет понимать.
Рис был одновременно озадачен ее признанием и все-таки благодарен за то, что она рассказала ему такую тайну. Стало быть, Алисия доверяет ему, не видит в нем опасности. Тот же граф Андервуд настолько не доверял ему, что решил устроить побег, лишь бы не вверять судьбу в его руки. В руки своего короля. Алисия была всего лишь женщиной, куда менее защищенной. Ристерд мог бы избавиться от нее, как от предательницы, от женщины, которая, возможно, поставила своей глупостью в опасность все королевства севернее имперских перевалов, предала свою родную страну и семью. Мог бы даже казнить ее на радость всем соседним странам, но она все-таки рассказала свою историю.
Она ему доверилась, не видела в нем угрозы, возможно, единственная из всех. А потому заслужила услышать то, в чем он боялся признаться даже себе.
— Знаешь, я годами думал, зачем она это сделала. Моя мать. Зачем она взяла меня с собой в покои, зачем заперлась и заставила смотреть… Она ведь знала, чем все кончится. Знала, что я останусь один, наедине с мертвой женщиной. Я мог бы сидеть там вечно и смотреть, как с нее слезает плоть, если бы совет не выломал дверь. Зачем ей это понадобилось?
Рис подтянул ее поближе и развернул лицом к себе, чтобы уткнуться носом в ее макушку.
— Она просто использовала меня как щит. Я был для нее источником власти. Она так боялась потерять власть, что держала меня при себе даже зная, что все кончено. Предпочла бы, чтобы я сдох вместе с ней, лишь бы не отдавать другим. Не меня, а источник своей власти.
Может, отпусти она короля, как требовал совет через дверь, все вышло бы иначе. Ей оказали бы помощь, она осталась бы матерью короля, сохранила хоть какое-то влияние, и его жизнь даже при регентах не стала бы сущим адом. Не говоря уже о том, что она нанесла ему незаживающую рану.
— Она использовала меня, хотя могла бы сдаться, понять, что ее власти конец, что она перешла границы, — признал наконец Ристерд, по-прежнему обнимая Алисию, как спасательный круг в океане подступающего отчаяния. — Я всем говорю, что люблю ее безмерно, поставил ей памятную статую, открыл ночлежку для женщин в ее честь, но… На самом деле, я люблю свои беззаботные годы, которые прошли с ней рядом, а ее саму ненавижу. Она просто использовала меня, а когда выжала, что смогла, бросила смотреть, как она превращается в мумию.
Ненавидеть родную мать – тяжкий грех, расскажи он об этом людям, они бы никогда не поняли и приняли это за еще один признак безумия. Если бы он не принялся обелять ее память, это подорвало бы престиж династии, престиж всего государства. Если Ристерд не мог быть сильным и смелым королем, он хотя бы мог прикидываться любящим сыном, чтящим своих предков.
— И я рад, что она мертва, — закончил Ристерд твердым тоном, чуть громче, чем хотелось бы, с колотящимся в груди сердцем. Полным боли и ненависти, а не растроганным воспоминаниями о материнской любви. — Тебя тоже использовали, мне сложно тебя винить. Знаешь, что я думаю? Не важно, что было вчера. Главное – пытаться завтра быть чуть лучше, чем сегодня. Пытаться, хоть и не всегда получается. У тебя получилось. Ты ведь замужем, при дворе, и все наконец-то наладилось. Ведь так?
Он погладил ее по волосам и добавил про себя – и так все и будет, если предательства не въелось ей в кровь. Но его беспокоила одна деталь, мелкая, незаметная.
— Но… — он нерешительно задал вопрос, который волновал его с середины рассказа. — С графом все ясно, а что второй? Ну, тот второй человек, который знает о твоем прошлом? Ты сказала «знает». В настоящем времени. Он ведь использовал тебя и заслуживал смерти, как и Она. Разве он не гниет в могиле?
- Подпись автора
Deve pertanto un Principe non si curare dell’infamia di crudele, per tenere i sudditi suoi uniti.